АНТОНИО САЛЬЕРИ
Кто я? Старик. Ещё, по крайней мере,
Придворный капельмейстер. А людьми
Навеки оклеветанный Сальери,
Не знающий ни дружбы, ни любви.
И что им до того, что столько опер
Я создал! Я – завистник и злодей.
...Как радовался, подарив Европе
Творцов, что стали гордостью моей!
Я помню: кроткий, робкий и, как видно,
Школяр из бедных, в пол-лица очки:
«Я – Шуберт Франц,- промолвил,- из конвикта.
Возьмёте ли меня в ученики?»
Как заиграл! Как никого, я слушал!
А он уже нисколько не робел.
Почувствовал я песенную душу
Того, кто мне играл, как будто пел!
Я помню: Адам, венгр, не из богатых,
Ко мне привёл сынишку своего.
Тот был невзрачен, и камзол в заплатах,
Зато в глазах светилось волшебство!
Мне по душе был гений синеокий.
Его учил я, не жалея сил!
Ни крейцера не брал я за уроки.
Мне юный Ференц дорог был, как сын!
Я всматривался в годы, судьбы, лица,
И раздвигался занавес времён.
В грядущем мглистом видел славу Листа,-
Да, это он, мой Ференц, это он!
Был у меня и ученик Бетховен –
Мой клавесин под властною рукой
Дрожал, как конь, умчаться наготове,
Или струился не ручьём, - рекой.
Отбросив меланхолию и вялость,
Преследуя неслыханную цель,
Здесь музыка грядущего врывалась
В гармонии, привычные досель!
Мне многое казалось непривычным,
Но через годы, встретив торжество,
Встал дирижёром пушек самолично
В победной оратории его!
Ко мне входили многие с доверьем...
Вот и Констанца, Вольфганга вдова,
Молве не веря, постучала в двери
И сына на ученье отдала.
Мне музыка собратьев слух ласкала,
Но не стирал я гордости с чела,
Когда с «Европы признанной» Ла Скала
В Милане путь в столетья начала!
Но я прослыл завистником... Как странно,
Когда кругом завидовали мне...
Я оперой входил в любые страны,
Известный и прославленный вполне!
Когда дурное возникает в ком-то,
Как заражает множество других...
И лепятся снежинки с грязью – в комья,
А те – в лавину помыслов дурных.
Я знаю: будет и запрет негласный,
Никто меня не станет исполнять...
А музыка, и скрытая, не гаснет
И, может быть, вернётся к вам опять.
Но и иное вдруг – всё ближе, ближе,
Где души будут жёстче и лютей,
И столько оклеветанных я вижу,
Что я! – вконец замученных людей.
...Я в храм ступил, и я поверил мысли
И боль Тому, кто жизнь мою прочёл,
И спрашивал, и плакал, и молился,
И был готов покаяться. Но в чём?
Никто не защитил меня, мой Боже,
И оправдаться пред людьми нельзя,
Когда унизить склонны, уничтожить,
Натравливая прочих и грозя.
Зачем преуспевают так в навете,-
И не наложишь, Господи, запрет?
С лихвой талантов, гениев на свете,
А совестливых не было и нет?
- Антонио! – услышалось внезапно,-
Прости их! За обиды не вини.
Заблудшие, и в ярости азартной
Не ведают сомнения они.
Прости их! Не забудь: ещё есть Вечность!
Воздам тебе стократ! Там чистый свет,
Любовь, и милосердье, и сердечность,-
И больше оклеветанности нет.
|
